«Пацифизм нежизнеспособен». Алена Полунина о своем новом фильме, профессиональных патриотах и либералах

В сети появился новый документальный фильм Алены Полуниной «Среди мертвых, среди живых». В нем рассказывается о людях из эсгумационной команды, которая работает на территории Луганской народной республики. RTVI поговорил с режиссером о новой картине, почему она до сих пор не получила прокатное удостоверение, оставшихся и уехавших и патриотизме.

Недавно в сети появился новый документальный фильм Алены Полуниной «Среди мертвых, среди живых». В нем рассказывается о людях из эсгумационной команды, которая работает на территории Луганской народной республики. В режиме нон-стоп они носятся по местам, где шли кровопролитные бои и откапывают тела военных и гражданских. Их задача — идентифицировать тела, а потом перезахоронить. RTVI поговорил с режиссером о новой картине, почему она до сих пор не получила прокатное удостоверение, оставшихся и уехавших, а также о патриотизме.

— Почему вы решили снять фильм на такую мрачную тему и как родилась идея?

— Изначально я ехала снимать историю про события, связанные с Азовсталью.

Все это меня очень будоражило. Я хотела снять фильм-расследование, серьёзный жанровый фильм. Но так вышло, что к тому моменту, как я туда приехала, снимать по сути было уже нечего: часть азовцев*, их главарей, уже отпустили. Они улетели в Стамбул, где их радостно встретили, одарили, а затем они вернулись на Украину и стали воевать снова.

Так что из Мариуполя в Луганск я приехала в совершенно растерянном положении — вся предполагаемая канва событий просто рассыпалась. Тем не менее, я стала снимать что-то из того, что было можно, полагаясь на интуицию. И она меня не подвела. В какой-то момент я познакомилась с героинями будущего фильма, которые работали в связке со Следственным комитетом и занимались извлечением, установлением личности и обстоятельств гибели и перезахоронением останков как мирных жителей, так и военных. Помню, меня поразило, что делали они это в тот момент на волонтерских началах. Так что я, без каких либо раскачиваний в своем эксцентричном стиле, просто прибилась к ним с камерой и больше не отставала.

— А как они сами согласились запустить вас в свою жизнь да еще и с камерой?

— Села в машину, за рулем которой была Юлия, ехали мы в Лисичанск, представилась, объяснила зачем я здесь и почему с камерой, сказала, что я теперь с вами, и просто начала снимать. Ну и поймите — я не телевизионный документалист. У меня нет с собой съемочной группы. Я точно не выглядела таким командировочным, официальным персонажем. Скорее — какое-то чумазое существо с камерой, которая вполовину меня по размерам, и у которого реально горят глаза. Которому просто важно снять про них фильм и для которого они, герои фильма, становятся на определенный отрезок времени безумно важными людьми. Наверное, потому и впустили. А я, в свою очередь, старалась не мешать их делу.

— Фильм снимался в Луганской народной республике. А что за населенные пункты фигурируют в кадре?

— Лисичанск, Северодонецк, Рубежное, Тошковка, и другие из числа только освобожденных территорий. Еще была Попасная — жутчайшее место, где уцелевшие люди буквально из каких-то щелей вылезали. Там было разнесено просто в щепки все. И вот местные жители, которых там осталось совсем немного, принесли нам человеческий череп в пакетике. То есть прямо вот так: мол, возьмите, мы тут нашли. Я, конечно, и до этого много адовых мест повидала. Но здесь как будто было средоточие всего кошмара, который можно вообще себе представить.

— Вы этот фильм снимали одна, сами были за камерой. Почему?

— Я стала работать как оператор, начиная с фильма «Своя республика», который снимала на Донбассе, про одно из подразделений батальона «Восток» в 2017-м году. С тех пор и свое кино снимаю сама, и в сторонних проектах участвую в качестве оператора. Ну а на этот фильм я принципиально не хотела никого брать. Во-первых, я полюбила снимать сама. А во-вторых, в такого рода историях, с долгим погружением, конечно, лучше быть за камерой самой. Да и просто мне нравится добавлять себе новые опции. Я человек, который в принципе очень любит работать.

— У вас, насколько я знаю, есть удивительная история, которая сподвигла вас взяться за камеру. Расскажете?

В какой-то момент мне снился один и тот же навязчивый сон. Будто нахожу дома тайную комнату. Мимо которой я много лет ходила, не подозревая о ее существовании. И вот я ее обнаруживаю и испытываю кайф: о, здесь можно сделать то-то и то-то! Какая прекрасная возможность! И затем, когда 22 оператора отказались ехать снимать на Донбасс, мне ничего не оставалось, кроме как самой взять в руки камеру и начать снимать. И этот сон резко перестал сниться. Я поняла, что он был о неиспользованной возможности, которая всегда была рядом, а я ее не замечала. В этой комнате, как оказалось, было неисчерпаемое количество дополнительного ресурса.

— Что было самым сложным с технической точки зрения в фильме «Среди мертвых, среди живых»?

— Например, тем летом температура воздуха в ЛНР поднималась до 40 градусов. Была жара. И вот ты идешь по этой жаре по заминированному лесу, увешанная техникой, пот заливает глаза, — и тебе необходимо снять классный кадр. А помимо этого ты не должна мешать людям, которые тоже идут среди мин по какой-то единственной знакомой безопасной тропинке.

— Вы не боялись?

— Нет, не боялась. Я думала только о том, что ни на секунду нельзя потерять концентрацию. Потому что если ты сейчас не снимешь эти кадры, у тебя гульнет фокус или будет косяк со звуком, то потом ты это уже не снимешь. Но было ли это трудным? Наверное, нет. В эти моменты тоже испытываешь кайф. Ведь я занимаюсь любимым делом, делаю свое кино и добираю к нему «строительные блоки». Потом бывает усталость, но это самая счастливая усталость.

А еще я очень полюбила героев моего фильма. Они очень хорошие люди. Они реально крутые.

— В одном из ранних интервью вы говорили, что не интересуетесь жизнью своих героев после съемок. Вы их любите в моменте? Или в этом случае все не так?

— Да, пожалуй, я действительно люблю героев в моменте, а потом лечу дальше. Когда я училась, у нас были мастер-классы Никиты Сергеевича Михалкова, которые я запомнила на всю жизнь. Так вот, Никита Сергеевич сказал одну вещь, которая относится к любой творческой профессии, а может, и к любой вообще. Он сказал, что актриса, которая должна в сцене несколько дублей на съемочной площадке биться в истерике, и которая продолжает биться в истерике после того, как выключена камера, — это не актриса, это больной человек. Понимаете, что он имел в виду?

— Объясните вы.

— Что есть все-таки, при всей включенности в профессию, и другая сторона жизни. И то же самое с документалистом. Документалист должен жить жизнь и вне съемок. Вот сейчас, когда мы общаемся, у меня нормальная человеческая жизнь: я, как все люди, люблю комфорт, гедонизм и т.д. Но это совершенно не помешает завтра надеть тяжелые ботинки, взять камеру и улететь куда-нибудь, отказавшись от комфорта и даже забыть про отражение в зеркале. А потом снова вернуться и перейти в другое состояние.

И вместе с тем я видела документалистов, которые, образно говоря, спят в походном обмундировании, прижав разве что не автомат, а камеру, и которые реально этим живут. Но если бы это сказывалось на том, что они делают, если бы вот этот фанатичный идиотизм приводил к тому, что мы бы увидели какие-то потрясающие фильмы, но ведь нет. Тогда возникает вопрос: а зачем?..

— А в моменте съемок можно сдружиться с героями?

— Я считаю, что герой фильма для тебя должен оставаться героем. Ведь если мы с тобой старинные друзья, и я буду снимать про тебя фильм, это будет что-то совсем такое близкое, фамильярное. И, возможно, я сама утеряю какие-то очень важные вещи, потому что я не смогу тебя увидеть свежим взглядом, не смогу тебя достроить для себя как персонажа. С одной стороны, мне будет проще добиться того, чтобы ты открылся. Но с другой, лицом к лицу лица не увидать. Поэтому, конечно, у меня есть личный пунктик. Он заключается в том, чтобы между мной и героем все-таки была дистанция.

— Почему в вашем фильме так много растений? Они смотрят на вас с самых первых кадров и присутствуют там почти что постоянно.

— Там это был нехитрый символ, возникший из самой действительности происходящего на экране. Мы все вышли из земли, в землю и идем. Время съемок — весна, потом лето, все цвело — к тому же мы в Малороссии, где все пышное и душистое. Вот здесь сад, где волонтеры находят останки бабушки, прятавшейся в сарае от обстрелов ВСУ. А вот дом, где она выросла. Я стояла там и представляла, как она была ребенком, потом девушкой, вот эти цветы в ее юности. И вот теперь ее нет, такая страшная кончина, и в том же самом месте. А цветы все так же цветут.

Я помню, что несмотря на то, что люди, которые приехали сюда за останками этой бабушки, многое уже повидали, все равно стояли в этом саду как пришибленные. Ведь это все было жутко страшно.

— На меня эта сцена, признаюсь, произвела сильнейшие впечатления. Можно сказать, что тоже пришибло…

— Все символы в этом фильме, в общем-то, в лоб. Там даже точка зрения моей камеры, если можно так сказать, про то, что эта жизнь неокончена, и границы между мирами проницаемы. И никто никуда не уходит. Это не то, что тебе выключили свет. Все существует, и эти миры рядом. Все это я ощутила, находясь там, во время съемок.

— Сколько длились съемки?

— Я приехала туда в конце апреля 2023 года, в середине мая начала снимать, а уехала в августе. Потом в конце августа возвращалась, чтобы кое-что доснять. И практически сразу по возвращении я начала монтаж. Это все не по науке. В идеале материал, конечно, должен отлежаться. Ты от него должен хорошенько отдохнуть, чтобы глаз был не замылен. И потом уже приступать к монтажу. Но времени было критически мало.

— Был какой-то момент, который лично на вас произвел сильное впечатление?

— Каждый раз было тяжело, когда приходили разыскивать близких старики-родители. Их было безумно жалко. И ты ничего не можешь поделать, ничем помочь. Ты же понимаешь, что, скорее всего, их близких уже нет в живых. У кого-то пропал единственный сын, например. Даже если кто-то в плену, то тоже это не самая сладкая участь. И мы прекрасно понимаем, что из плена возвращаются не самыми здоровыми. Иногда и не возвращаются. Вытащить оттуда — тоже задача не из легких. Да и эти обмены — просто капля в море.

Тяжело было смотреть и на самих героев. Осознавать, каково им. Они работали 24/7, очень ответственно, очень собранно, самоотверженно. Я знаю истории про людей с похожими задачами в других городах Донбасса, которые реально выгорали, срывались, уходили. Потому что когда ты постоянно работаешь с человеческой болью, у тебя либо нарастает чудовищный цинизм, либо ты едешь с катушек. И что касается героинь фильма, которых не коснулось ни то, ни другое, то я боюсь, что их, к сожалению, потом может очень здорово накрыть все пережитое. Мне кажется, они и сами это понимают. Недаром одна из них мечтает, когда все это закончится, уйти жить в лес куда-нибудь. Но тем не менее такие вещи не проходят бесследно для нашей хрупкой человеческой психики.

— Каково вообще было находиться длительное время там, где каждый день откапывают человеческие тела?

— Я же много такого видела и снимала. Наверное, у меня к таким вещам отношение уже, как у врача. Легко могу абстрагироваться во время съёмок.

— Почему у фильма такое название?

— Потому что в данном случае мертвые настолько же герои этого фильма, насколько и живые. И для меня это опять-таки про то, что границы между мирами проницаемы. То есть никто не уходит просто так во мрак и безвестность. А мои герои, они, собственно, все делают для того, чтобы никакой безвестности не было. Это очень важно. Важно установить, важно, чтобы у близких была ясность.

Я считаю, что современный человек излишне отсечен от темы смерти, в том смысле, что у нас немножко есть такое ханжество, почти отрицание этой темы, как будто это никогда не приключится с нами. На самом деле это во многом издержки последних довольно в целом благополучных десятилетий, когда часть цивилизации живет в очень отлакированном пластиковом мире, в таком санатории. И хорошо бы в обществе поменять к этому отношение. Чтобы люди думали все-таки о финале. И думали по-другому. Более стоически, что ли.

— Что бы вы хотели, чтобы люди вынесли из вашего фильма?

— Я хочу, чтобы люди чаще смотрели туда, где больно, страшно, и кто-то страдает больше, чем они. Это полезно всем, это нас очеловечивает в любом случае. Мешает нам окончательно превратиться в пластиковых существ. Документальное кино практически всегда требует от зрителя душевной работы, оно для благополучных людей в первую очередь.

— Вам самой ваш фильм понравился?

— Я его снимала, монтировала, пересмотрела, получается, очень много раз. Поэтому сама оцениваешь иначе, конечно. И главной оценкой становится реакция зрителей. Я понимала, какие вопросы могут возникнуть, какие вещи могут не зайти. Для кого-то, например, ритм будет не его. Я же, наоборот, люблю тягучий ритм, потому что, например, клиповый монтаж или какие-то эффектные съемки — это всегда шулерство, манипуляция и ощущение, что это как-то слишком сконструированно. Для меня документальное кино хорошо тогда, когда есть долгие кадры, сложная мизансцена: один герой вышел на первый план со своей темой, затем возникло что-то еще, а в кадре при этом происходит развитие еще какого-то сюжета. В этом больше достоверности. В общем, я за многоплановость в кадре и в смыслах. Мне доставляет кайф, когда возникает слегка медитативная погруженность в происходящее на экране.

Но, если честно, я сама документальное кино смотрю редко. Я его вообще терпеть не могу как зритель. Серьезно. Я смотрю нормальное, игровое, жанровое кино. Голливудское по-большей части.

— Ваши герои уже посмотрели «Среди мертвых, среди живых»?

— Да, они сразу его посмотрели, как только фильм был закончен. Для меня это был первый случай, когда я сама показала фильм героям — и на предмет какого-нибудь харама, и потому что мне была важна их реакция. И, как выяснилось, харам там был. Был кадр, где Анна курит. Она так расстроилась, что я перемонтировала этот фрагмент, и стало только лучше. Так что больше она не курит в этом фильме. А в целом фильм героям понравился, что меня очень тронуло.

— Фильм очень тяжелый. Не наступило ли после съемок эмоциональное выгорание?

— Нет. Эмоциональное выгорание у меня происходит только от общения с людьми, которые мешают делать кино. В случае со «Среди мёртвых, среди живых» так и получилось. И, к сожалению, это характерный признак времени — обилие каких-то левых людей в документальном кино, назвавшихся вдруг кинодеятелями, продюсерами, режиссерами, которые облепили патриотические тренды и, в первую очередь, гранты. На их примере мне стало окончательно ясно, что как только кто-то заполошно кричит про патриотизм, традиционные ценности, православие — бери осиновый кол. Именно эти «профессиональные патриоты» кинулись осваивать большие государственные деньги. Насмотрелась на большое количество неотличимо посредственных, наспех сделанных, фильмов на «патриотическую тему», столкнулась с каким-то новым явлением «патриотических фестивалей», напоминающих потемкинские деревни, где за фасадом — только красивая отчетность на бумаге о каких-то сотнях тысяч показов в разных городах...Хотя еще в 2022-м году я поняла, что сейчас набегут такие вот казенные профессиональные патриоты, и на ближайшие и без того непростые лет десять на отечественном киноискусстве можно будет поставить крест.

— Как вы отдыхаете?

— Я вообще, кажется, редко отдыхаю. Прекрасный отдых для меня — сходить позаниматься в зал. Или провести время с близкими.

— Я знаю, что фильм «Среди мертвых, среди живых» до сих пор не получил прокатного удостоверения. Почему?

— Проблема появилась задолго до этого. На тот момент я точно не могла продюсировать сама такой проект. А у человека, который горячо вызвался быть продюсером, были необходимые связи. На берегу договорились, что я делаю фильм, а он, как человек от кино по сути далекий — занимается отчетностью, необходимыми сопроводительными письмами, договоренностями, вовремя выдает необходимые средства. Заявка прошла в ПФКИ. И затем я ушла в процесс, в свою шахту, из которого выйду уже с готовым фильмом.

Проблемы начались сразу. То, что тебе нужно для работы, тебе не предоставляется, или в последний момент после кучи напоминаний. В итоге делаешь и организовываешь все равно сама. Зато постоянно тебе навязывают какие-то ненужные опции, каких-то ненужных людей. Чувствовала себя как кэролловская Алиса, которая хотела пить, но ей предлагали съесть сухарь. Пришлось напомнить, какая, собственно, у меня задача, и то, что времени на производство полнометражного фильма совсем немного. И была бы очень признательна, если бы у меня была возможность сосредоточиться собственно на деле. С этого момента началась дичь, которую я никогда не забуду. Я услышала буквально следующее: «Да я пойду в Кремль и расскажу про тебя там такое, что ты вообще больше снимать не будешь». Абсурдность этой угрозы заключалась не столько в самой угрозе, сама тактика была, прямо скажем, не лучшим способом подружиться с неудобным принципиальным режиссером. Я тогда первый раз в жизни почувствовала, что у меня есть сердце, и, кажется, оно может болеть. Потому что за два десятилетия работы в документальном кино я не слышала ничего более унизительного. Но это была, что называется, пилотная серия, дальше все развивалось не менее странно и трагикомично.

— Вы попали в абьюзивные отношения, как сейчас говорят?

— Я, кстати, тоже так об этом подумала со смехом. Всегда казалось, что эти термины — просто модные приколы. А потом поняла, что это именно оно и есть. Мне это дико мешало. Например, сидишь и монтируешь, глубокая ночь, а тебе приходят какие-то, скорее всего — нетрезвые сообщения с угрозами засудить. За что, почему? Ну, видимо, человек в своей реальности так видит общение с режиссером. К тому моменту я уже фиксировала и сохраняла каждую такую выходку. То есть даже само это ощущение, что ты работаешь в связке с врагом, напрягало. Более того, это было опасным: человек думает одно, делает другое, говорит третье.

В конце концов, когда фильм был уже готов, продюсер просто отказался делать прокатное удостоверение. Оно стоит 30 тысяч рублей. Но дело в том, что сама я его сделать не могу, так как я не правообладатель. Без прокатного удостоверения этот фильм нельзя отдать платформам, в кинопрокат или показывать на всех фестивалях, за исключением тех, что имеют статус международного.

— Тем не менее фильм все же появился в интернете.

— Да. И я благодарна за это тем пиратам, что его выложили. Сказал бы мне кто раньше, что обрадуюсь тому, что фильм без спроса кто-то выложит в интернет!

— А фестивалей со статусом международных, где его можно показать, в России немного?

— На некоторых показали. Но большинство фестивалей в России остаются либеральными. А они просто делают вид, что темы СВО не существует. Заявки я посылала на все фестивали, конечно.

— Раз уж вы сами затронули эту тему, то не могу не спросить следующее. Вы начали снимать, когда в российских медиа главенствовала либеральная повестка. Но вместо того, чтобы снимать, условно, фильмы про права человека в Чечне или про Навального, вы снимали сначала нацболов, потом коммунистов, а затем и вовсе поехали на Донбасс. Почему?

— Думаю, я нахожусь на отдельной беговой дорожке. В 2014 году, когда началась АТО, мне писали немецкие продюсеры и предлагали поехать на Украину, снимать про то, как «киборги» идут подавлять страшных и ужасных сепаров, как они их называли. Говорили, что найдут на это бюджет и т.д. Я спросила: а найдете мне бюджет снимать фильм со стороны востока Украины? Тогда я поеду. Диалоги сразу прекращались. Или, например, летом 2014-го звонил продюсер русского происхождения из Лондона, предлагал поехать с ВСУ снимать бои за Аэропорт. Говорил: ты ведь хочешь победы нашей Украины? Я говорю: нет, не хочу. Он так удивился — мол, как можно не хотеть? А вот так. Я, говорю, на другой стороне баррикад. Все эти примеры говорят о том, что все документалисты по умолчанию воспринимались либеральной оппозицией. Это был, скажем так, единственно понятный и одобряемый типаж. И я при этом прекрасно понимала, что если быть «умной девочкой», как меня всегда поучали, снимать «правильное кино», и не выступать на политической панели в сентябре 2014-го года в Германии со словами в поддержку Донбасса, — у меня бы давно уже стояла, условно говоря, статуэтка Оскара.

Жизнь бы у меня, есть такое советское выражение, была бы «устроена». Но, черт возьми, внутри я бы разрушилась. А так — я счастливый человек. И да, я всегда была очень консервативна, но меня об этом никто никогда не спрашивал. По умолчанию приписывали к «своим». Всегда было удивительно, когда слышала: ну как же, ты же сняла «Революцию, которой не было», как ты можешь поддерживать ватников и пропагандистов? Но я же и так на стороне ватников, у меня всегда были прогосударственные взгляды. Вы бы хоть раз у меня об этом спросили, и я бы вам сказала.

— Но так или иначе ваши картины показывали на фестивале у Виталия Манского*, человека с вполне однозначными взглядами…

— Это был прекрасный фестиваль сначала, пока они не сошли с ума. Я даже помню, когда это произошло. Они же до этого момента хвастали своими связями с Кремлем. А потом вдруг оппозиционно так взбодрились. Держа, так сказать, нос по ветру. Началась история с Навальным. Вдруг пригласили на фестиваль Бориса Немцова. Я помню, как немецкая продюсерша, увидев его, подбежала к моему креслу, смахнула с него мою сумку и усадила в него Немцова. Никогда прежде не видела, чтобы женщины так шестерили перед мужчинами. И Немцов тоже повел себя не как мужик, вполне себе воспользовался этим ухаживанием и плюхнулся в чужое кресло.

А потом — они показали очень плохой фильм про Путина. Причем со всех точек зрения. Он еще был ужасно сделан, какая-то просто журналистская хрень, и совсем не кино — что называется, сова на глобус. И через год вообще началась игра в какую-то фронду.

— Когда ваши пути окончательно разошлись?

— Наверное, в 2011-2012 году. Начались «болотные» протесты, это я уже категорически не приветствовала.

— Затем вы сняли «Свою республику» про ополченцев из батальона «Восток». И вас даже пригласили в Лиссабон на фестиваль. Что там произошло?

— Началось все с того, что после объявления программы фестиваля DocLisboa, украинское посольство направило им требование убрать мой фильм из программы. Начались публикации в португальской прессе, вышел довольно заметный конфликт в культурно-политической жизни безмятежного Лиссабона. Президент фестиваля ответила им публично в духе: «У нас фестиваль про кино, фильм несомненно обладает художественными достоинствами, важен с исторической точки зрения, и вы нам не указ». К сожалению, годы спустя они поддались всей этой истерике про «Россию и людоедов», но тогда повели себя достойно. В аэропорту Лиссабона меня встречали представители спецслужб. Я пошутила: собираются ли они меня арестовать? «Пока только сопровождаем», последовал ответ.

Естественно, рядом с местом проведения фестиваля уже стояли украинцы с транспарантами и требовали «убрать сепаров с экрана». Мне было сказано заходить и покидать место проведения фестиваля с черного входа, к самому зданию привозили и увозили. На премьеру собрался полный зал. После показа прошла дискуссионная панель, уже ночь была, а я продолжала отбиваться от атаки со стороны представителей украинской диаспоры. На следующий день был очередной показ, на который пришли студенты. И украинские активисты снова пикетировали, ходили и раздавали им листовки, где объяснялось, почему не стоит смотреть мой фильм. И тут надо понимать, что Португалия — европейская страна, в которой вдруг украинцы потребовали откровенно недемократических мер в своем стиле. Тогда там еще не начался весь тот маразм, который мы видим сейчас и который волнами захлестывает Европу. Тогда они были фраппированы поведением украинцев: что? Вы нам приказываете убрать фильм из программы? А украинские активисты вели себя как избалованные дети: «я хочу!», «уберите!», «мы не хотим!».

Знаете, я считаю, что украинцы всегда были не столько младшим, сколько любимым братом в нашей семье. Их так всегда баловали, на самом деле. Им всегда отдавали самые лакомые кусочки, им было можно слишком многое. Где-то была Россия, такой старший увалень, немножко нескладный, где-то мог вспылить, наломать дров, набухаться, выглядел не так ладненько и красивенько. И вот была Украина — певучая, артистичная, обаятельная. Да, со слабым, истеричным даже характером, все за нее построил тот самый мрачный, зато надежный, условно старший брат. Вот такая была семья. Теперь это уже история.

— Вы сняли фильм «Варя», про очарованную учительницу математики из Москвы с либеральными взглядами, которая отправилась на Украину к активистам Майдана. Она была настолько очарованным странником, что под всеми лозунгами про свободу, не замечала обыкновенного фашизма, буквально даже на самом низовом уровне, в который погружается общество. Когда вы снимали этот фильм, вы сами поддерживали Майдан?

— Честно говоря, я не успела вникнуть в происходящее, как уже там оказалась, импульсивно. О чем не жалею, поскольку это было, как минимум, очень интересно. На Майдане у меня включались короткие прозрения. Знаешь, когда тут поговоришь с каким-нибудь националистом, тут с кем-нибудь поговоришь, тут что-то услышишь, тут что-то увидишь. И оно постепенно очень интересно складывается. Видела, как мои вчерашние хорошие приятели переходят на мову, причем такую странненькую мову. Как они вдруг начинают топить за Бандеру. Хотя казалось бы, интеллигентные, образованные люди, какой, к черту, Бандера, а? Потом был Львов, который мне ужасно не понравился. Там я пообщалась с местными националистами, бытовыми, не из организаций, и во многом поняла, как они устроены.

— А что плохого в любви к своей культуре? Да и после возвращения Крыма в состав России у них, как вам сказал бы любой либерал, наверное, был повод немного невзлюбить РФ…

— Понимаешь, для меня стало шоком, что эти люди никогда не выезжали за пределы своего города, но уже все в Москве у них были плохие, все упыри, которых надо срочно отправить на гиляку. Это как быть образцом нравственности и топить за целомудренность, будучи девственником или девственницей, которого никто не возжелал. Очень легко. Так же и с ними. Легко обожать свои булыжнички, никогда не покидая города и окрестностей. Меня это реально шокировало. Я до этого не встречала взрослых людей, которые бы никуда не выезжали. Ладно бы ты вернулся откуда-то и сказал: да, наши булыжнички лучше. Хотя, опять же, где-нибудь в Будапеште они тоже ничего такие.

И вот там я всерьез почувствовала, что что-то не так. При этом все же я была человеком с открытым сердцем, я готова была услышать любую правду. Тем не менее, все равно было ощущение, что что-то не то, здесь какая-то опасность. Это было животное ощущение.

— В фильме «Варя», помимо панчей, что называется, в лоб, когда в кадре появляются националисты из «Правого сектора»** и молодежь в нашивках УПА***, есть еще один поразительный момент. Когда на рынке в Виннице женщина, даже не попавшая в кадр, сравнивает русских с евреями 30-х годов в Германии, у которых еще есть шанс покинуть страну. Для вас тогда это уже было какими-то маячками, которые намекали на то, что случится в будущем?

— Было еще много таких маячков, которые остались за кадром и не попали в фильм. Все это меня, безусловно, пугало. Эти маячки постоянно добавлялись и добавлялись к пазлу, были малюсенькими недостающими компонентами.

И я была готова, что он сложится, но все еще надеялась, что стороны просто друг друга недопоняли. Но оказалось, что все друг друга правильно поняли.

— В одном из интервью вы сказали, что всегда стремились быть свободной. У вас это получается в России? Ваши именитые эмигрировавшие после начала СВО коллеги наверняка бы сказали, что Россия несвободна, а стало быть, свободной в ней быть нельзя.

— Они, конечно, могут говорить все, что угодно. Но, к огромному сожалению, часть из них подонки, а другая часть — идиоты. Вот идиотов-подонков среди них нету. Те, что подонки — они умные или — продуманные. Им не остается ничего иного, кроме как говорить, что положено, до упора. Скажем так: участь предателя не самая завидная.

Те, кто реально идиот, — ну что поделать. Бывают люди некрепкого ума. А для кого-то признаться самому себе, что был не прав и потерять поддержку своего круга — это очень страшно. Помню, как в феврале-марте 2022-го, когда разверзлась вот эта пропасть между двумя лагерями, мне некоторые писали: Алена, я с тобой согласен, но публично поддержать не могу, потому что, понимаешь, они меня сожгут потом.

— Вернемся к свободе.

— Мы как раз живем в очень свободной стране. Более того, благодаря опыту потрясений, может быть, у нас происходят эволюционные вещи в мышлении. Мы взрослеем, умнеем, где-то ставимся тоньше, где-то наоборот, может быть, расстаемся с иллюзиями и так далее. Но это рост.

А вот их, эмигрантов, я читаю, а я всех читаю и смотрю — аргументация та же, уровень полемики тот же, уровень воспитанности в этой полемике такой же и, в общем-то, ты понимаешь, что они как оказались отрезаны от страны с набором каких-то тезисов, так с ними и продолжают. И живут они, естественно, только нами, нашими жизнями, нашими обстоятельствами и так далее, и так всегда и будет.

Участь эмигранта как правило, так себе участь. Так же, как участь предателя, а когда эмигрант еще и предатель, ну — вообще как-то прекрасно. Я уверена, мы еще увидим много всяких поучительных метаморфоз, происходящих с ними. Но не метаморфоз в плане мышления. Оно там как было на уровне каких-то заученных пресловутых методичек, таким оно и останется.

— Может быть, они искренние пацифисты?

— Я их слишком хорошо знаю. У идиотов пацифистские настроения я еще могу поверить. Но те, о ком мы говорим, не идиоты, а следовательно, и не пацифисты. Пацифизм в принципе нежизнеспособен. Увы, мир так устроен, черт возьми, и мы можем хотеть желать мирной, счастливой, полноценной, полнокровной, веселой жизни, — но, к сожалению, разные исторические фазы приводят нас к тому, что мы порой живем в военные времена. И они, к сожалению, необходимы. Я считаю так. У меня в этом смысле не было иллюзий.

— Нам долгие годы рассказывали, как хорошо устроена жизнь в Европе и США. При этом слово патриот было едва ли не ругательным — «прибежищем негодяев», как любила говорить определенная публика, цитируя поэта Самуэля Джонсона. Хотя в самих Штатах патриотом с гордостью себя называет каждый американец, а культ американского флага есть едва ли не в каждой американской семье. У вас слово патриот не вызывает брезгливости?

— Мне оно очень нравится. Более того, мне нравится пафос. Я вообще считаю, что вот, допустим, ты слушаешь какую-нибудь песню времен Великой Отечественной, смотришь фильм хороший на тему исторических или военных свершений, и переживаешь какой-то важный момент внутри себя. Если у тебя в этот момент текут слезы, то не потому, что ты какой-то наивный, глупый, и тебя обманули. Ты можешь хорошо знать эту жизнь, ты можешь видеть такие вещи жесткие и знать очень много всего, что человека как вид не красит. Но если у тебя ничего такого не поднимается в душе, то, извини, ты, скорее всего, конченный. Вот это моя нехитрая жизненная мудрость.

— Алена Полунина — патриот?

— Думаю, что я даже хорошего качества патриот.

— И вам не стыдно? А то есть определенная мода за что-то извиняться и чего-то постоянно стыдиться в своей стране, истории, армии.

— Наоборот. Не дай Бог перестать быть патриотом. Да, я, конечно, патриот с заблуждениями, с косяками. Нетипичный во многом. Наверное, я патриот с космополитическим налетом, который много чего видел. Здесь моя страна, моя культура, и я ее люблю. Я с детства гордилась, что за мной та самая 1/6 часть суши и здесь все самое лучшее, включая офигенную литературу, музыку, искусство и народ. Во многом во мне говорит великоимперский шовинизм, который я осознаю, признаю и лелею в себе.

— Над чем сейчас работаете?

— Делаю свой первый проект как продюсер. Это документальное кино. Мне предложили им заняться люди очень уважаемые, весьма взрослые, и сыгравшие большую роль в описываемых в фильме событиях. История связана с военными достижениями времен СССР, вошедшими в учебники истории. Кино это будет для широкого зрителя, не для фестивальной публики.

* признан Минюстом РФ иностранным агентом

** организация признана террористической и запрещена в РФ

*** организация признана экстремистской и запрещена в РФ